1. Динамика и характер массовой религиозности: тезис об энтропии
В конце 80-х — начале 90-х гг. религия стала в России настоящим общественным открытием, превратилась в одну из самых популярных и модных тем в масс-медиа. Затем интерес общества к религии постепенно падал. Вкус когда-то запретного, а затем разрешенного плода постепенно улетучился. Аффектация, присущая вначале религиозному дискурсу, сменилась к середине 90-х гг. более хладнокровной и сдержанной интонацией.
Об этом говорят и цифры, и их интерпретации в прессе6. Цифры исследований показывают, что примерно 50—60% населения называют себя «верующими» (также «православными»). Эти цифры постоянно появляются в прессе, но теперь они уже никого не впечатляют, поскольку общим местом стала констатация низкого уровня реальной, практической религиозности7.
Религиозное возрождение было, пожалуй, одним из основных понятий религиозного дискурса с конца 80-х гг; через десять лет это явление воспринималось как некая иллюзия, порожденная беспочвенными ожиданиями. Стало почти невозможно найти журналиста или пишущего в газете эксперта, публично говорящего о возрождении, в то время как большинство разделило бы следующее мнение:
В России не случилось религиозного возрождения, которое предрекали священники в 88-м, когда все только начиналось... Россия также не выпала в Харе Кришна, куда ее тянули в 91-м. Ничего не произошло. Об атеизме говорить теперь стыдно, о религии — неинтересно. Говоря научно, религиозность не стала социальным фактором...8
Интонация разочарования становится наиболее распространенной, хотя общий скептицизм принимает разные формы — от сокрушения по поводу «утраты сакрального» как главной опасности современной культуры и предупреждений об «угрозе секуляризма» со стороны православного автора до призыва умерить религиозный пыл
118
и признать «внутренние силы человека» и прогресс науки (мнение, которое вряд ли можно было опубликовать в пору раннего религиозного энтузиазма)9. Либеральный журналист саркастически описывает, как известный политик опровергает слух о своем крещении, как если бы это могло испортить его репутацию, — это весьма характерный эпизод, контрастирующий с духом конца 80-х, когда политики охотно извлекали дивиденды из своих религиозных связей10.
Некоторые исключения, которые можно найти в светской прессе11, только подтверждают общий фон разочарования. Однако если не было ожидаемого «возрождения», то как трактуется то, что в действительности произошло? Что происходит с массовыми религиозными чувствами? Первое, что можно легко констатировать, — это исчезновение антирелигиозных стереотипов советского времени. Но что пришло на смену им?
Наиболее часто используемые термины для характеристики нынешней ситуации — эклектика, секуляризм, постмодернизм, энтропия. Отчасти здесь есть влияние западных клише, которые, впрочем, подтверждаются опросами. Например, на основе опроса среди молодежи делается вывод, что секулярные ценности доминируют в поколении российских студентов 90-х гг.12; другой автор говорит о том, что российское сознание «и не атеистично и не секулярно»: это мировоззрение, которое можно назвать адогматическим, а можно — «своеобразной духовной энтропией»13. В другой статье, после обзора результатов опроса (см. подробнее: «Вопросы философии», 1997, № 6), автор пишет:
Исследование показывает, что мы вступили в период эклектиза-ции мировоззрения. Это отнюдь не специфика России. «Постмодернистский эклектизм» укрепляет позиции во всем мире... Во всем мире наблюдается упадок «жесткой», «тоталитарной» религиозности, как и вообще жестких, в том числе и партийных, систем и идеологий. Нарастает «мировоззренческая неопределенность», отход от традиционности всех видов'4.
Этот параллелизм с универсальными (точнее западными) образцами и тенденциями — сравнительно новое явление в либеральных масс-медиа конца 90-х гг. До того времени миф о возрождении был настолько влиятелен, что общество предпочитало не видеть этих глобальных сдвигов. Серьезное изменение произошло в интерпретации «энтропии ценностей и установок»: если на пике социального разворота (конец 80-х) расцвет оккультного мистицизма и парарелигиоз-ных верований объяснялся неожиданно возникшим «вакуумом» или
119
посткоммунистическим синдромом, не имеющим аналогов в мире, то в конце 90-х он может объясняться как проявление post-modernity или также глобальных настроений fin de sciècle.
Однако все же преобладает другое течение в дискурсе, согласно которому религиозная и вообще социальная энтропия суть не столько глобальная норма, сколько российская аномия. Мы легко найдем подобное мнение в консервативной и националистической прессе, но его можно считать почти общепринятым; следующий пассаж весьма выразителен:
Вряд ли стоит удивляться обилию разного рода религиозных течений и сект, опутавших всю Россию. В стране, где на уровне верховной власти утверждается отсутствие стержневой идеи, объединяющей все общество. В стране без гимна, герба и, по сути, без флага люди тянутся к тем, кто обещает наполнить их жизнь смыслом, снять стресс от постоянной угрозы потери работы, безденежья, указать путь к процветанию15.
В этом отрывке заслуживает внимание, во-первых, что автор рассматривает нынешнее положение именно как аномию, но не норму; во-вторых, нормой для него является некоторое ценностное единство, идейная целостность («стержневая идея, объединяющая все общество»). Его критика в этой статье направлена против нетрадиционных сект, появление которых автор считает признаком болезненного отклонения от российской нормы (по-видимому, здесь имеется в виду нормативная православная религиозность). Ту же самую причинную связь — расщепление веры как следствие национального кризиса — мы находим в другой статье, сравнивающей подъем сект со схожей динамикой начала XX века16.
Есть еще одна возможная интерпретация «религиозной энтропии»: некоторые участники дискурса приходят к выводу, что, несмотря на общепринятое мнение, россияне в действительности очень религиозны, но что эта религиозность проявляется в новых формах или просто скрыта за постмодернистской неопределенностью. Как пишет один автор,
...Вестернизация, затронувшая только внешние пласты сознания, не способна не только уничтожить, но даже адекватно воспринимать те архетипические модели, которые по природе своей более фундаментальны. Вестернизированная цивилизация насквозь пронизана религиозным сознанием, перешедшим, однако, в другое качество... Общество, построенное на либеральных ценно-
120
стях, сохраняет с иррациональным прочную связь... Его вольте-ровско-кантовская интерпретация — не более чем поверхностное объяснение'7.
Тот же самый автор в другом месте говорит о широком спектре религиозных явлений, в которых скрыто присутствует современная религиозность: «Не скучные церкви, а улицы, Город, становятся местом действия спиритуальных сущностей», и они обнаруживаются в рок-музыкальном андеграунде, литературе fantasy, в новых религиозных движениях и т. д. По его мнению, современное религиозное сознание в России преимущественно оккультно, поскольку советский атеизм создал для язычества и оккультизма прекрасную почву, и в этом смысле россияне более религиозны, чем американцы или французы18.
Тезис о постатеистическом оккультизме довольно распространен, являясь вариантом тезиса об энтропии. Энтропия остается, возможно, наиболее знаковым понятием для описания общественных настроений. «Энтропия» означает, что любое строгое определение будет неточным, и с этим соглашаются все участники дискурса. Она также означает переходный характер религиозной ситуации. Мнения явно расходятся относительно конечного пункта перехода. Либеральный (западнический) подход предвидит в будущем нормальное развитие «постмодерного мышления» в секулярном обществе. Для тех, кто склоняется к большему культурному интегризму, энтропия есть только временный результат системного кризиса и/или постатеистической болезни, и переход в конечном счете должен привести к нормальному, хотя возможно и несколько обновленному по форме, духовному доминированию православия.
